|
Глава шестая
ЛИТОВЩИНА
I
Таким словом обозначили летописцы пагубные для Русской
земли события, последовавшие за вторичным бегством Михаила в Вильно. Литовщина
была не одна, за первой накатилась вторая, потом и третья. Жажда родовой мести,
обуявшая тверского князя, безоглядное честолюбие, не считающееся с ходом вещей,
дорого обошлись не только населению его княжества. Михаил Александрович был из
породы людей, берущихся поворотить историю с уже намеченного и прикатанного
пути на старую, заглохшую дорогу. В итоге затея обернулась личной неудачей
зачинщика, но если бы только ею! Литовщина разрешилась кровью и слезами;
поднявшийся стеною дым ее пожарищ на много лет заслонил зорю русского
освобождения.
В Ольгерде было нечто от непроницаемости гранитного
валуна. Попробуй разберись, в каких именно направлениях текут жилы там, внутри
— в глухой, ничем не отковыриваемой тьме? Как часто ни ходил он в походы, но
никто из ближних, а иногда и из самых ближних, не знал, когда, на кого, с каким
числом ратников вознамерился он идти.
Так сейчас и с Михаилом. Слушал Ольгерд его жалобы и
просьбы, видел даже слезы, неприличные на лице воина и князя; внимал шепоту
Ульяны, на свой лад повторявшей то, о чем просил намедни брат ее, но до
последнего часа так и не прознал Михаил, что на уме у великого литовского
князя. Замечал лишь проситель: приятно и лестно выслушивать Ольгерду его
горячие мольбы.
А между тем, прикрываясь равнодушием, чуть ли не
безразличием, литовец втайне уже рассылал приказы. Оповестил брата-соратника
Кейстута и его сына Витовта, призвал взрослых своих сыновей, опытных в бранном
деле Андрея Полоцкого и Дмитрия Брянского, переслался с великим смоленским
князем Святославом Ивановичем. Тот с Москвою был не в ладах — сам Ольгерд и постарался
вбить, где надо, клинья.
Война для Литвы — всем радостям радость, пора и шурина
возвеселить напоследок: идем на Москву!..
Как сборы были тайной, также тайком, далеко вперед
выслав разведку, надо было протечь лесными лазами, усыпанными пожухлой ужо и не
шуршащей под стопою ноябрьской листвой. Ольгерд не зря славился умением тихо,
по-звериному выводить свои полки к месту решительного прыжка. В этом искусстве
ему не было равных, он его оттачивал раз от разу, приравнивая неожиданность
нападения к наполовину выигранной битве. Треснет сук у кого под ногой,
всполошится дура сорока — Ольгерд заморозит виновного взглядом. Велика рать, но
ходи, как тать.
И подошли точно по его науке: проспала, проворонила их
московская стража!
В разных местах затрещало московско-смоленское
по-рубежье: сдалась пограничная Холхола; захвачен Оболенск; особую рать Ольгерд
бросил на Можайск, но удержались можайцы, засели на высокой своей горе, успев
облить ее водой, чтоб ни пеший, ни тем более конный не вскарабкался по льду
наверх, к деревянным стрельницам.
Было отчего растеряться молоденькому Дмитрию
Ивановичу! Хоть и не надеялся, что управятся со сборами, но все же повелел
разослать по городам и волостям грамоты, созывающие ратных. Как только
подоспели полки из Коломны и Дмитрова, он, присовокупив их к московской рачи,
направил сводный сторожевой полк в сторону Рузы. И, как выяснилось, напрасно!
Было поспешное это решение явной ошибкой юного князя, не имевшего, видимо,
точных сведений о размерах литовского стана, да и вообще не вкусившего пока настоящей
войны; лучше бы он приберег сводный полк в стенах Кремля. У речки Тростпы, к
северу от Рузы литовский вал с треском и воем сшиб сторожевую рать и втоптал ее
в мерзлую землю; погибли оба московских воеводы — Дмитрий Минин и Акинф Шуба.
Ольгерд приказал собрать пленных московитов с поля боя
и под пыткой вершить дознание: где находится Дмитрий, есть ли у него еще рать,
велика ли? Все отвечали, как сговорившись: великий князь сидит в Москве, а
ратей новых он не успел собрать. Недоверчивый Ольгерд, всегда опасавшийся
ложных сведений из уст противника, сейчас мог быть срокоен: каждого пытали
отдельно от других. Значит, Москву нужно брать, и поскорей.
Но еще в окрестностях города озадачил его прочный
запах гари. Неужто кто иной поспел на даровую поживу раньше, чем он?.. От
Кудринского холма открылось Ольгерду диковинное зрелище: за темным извивом
Неглинной, на противоположном холме, по левую руку, чернели обугленные остовы
посада, а по правую, над мусором чадных головешек, упираясь главами в низкое сумеречное
небо, глыбился Град. Было что-то в этом зрелище дерзко-вызывающее, но и
беспрекословное.
Так вот она какова ныне — Москва! Глядя на зубастый
оскал стен, на тучные туловища насупленных башен, литовец лучше теперь понимал,
почему так настойчиво, не стесняясь унизиться, упрашивал его Михаил тверской о
скорейшем походе. Но, кажется, они оба припозднились на пир.
Сколько ни воевал Ольгерд, нигде, ни в чьих землях не
видел, ни из каких книг не слыхал, чтобы осажденные перед тем, как затвориться
в городе, сами сжигали дотла свои посады. Эта решительность, граничащая то ли с
отчаянием, то ли с завидным равнодушием к любому земному нажитку,
приобретенному годами труда, крепко озадачила его навидавшуюся всяческих див
душу. Сама по себе цель поджога с военной точки зрения была в общем-то понятна:
Дмитрий не хочет, чтобы в руки осаждающих попала целая гора строевого лесу, из
которого легко понаделать щитов, лестниц, метательных машин и приметов; не
захотел он оставить гостям и готовое жилье на случай продолжительной осады. Но,
может быть, сам не ведая того, Дмитрий добился гораздо большего: безжалостно
спалив свои посады, он показал, что готов на все, что будет стоять до конца. И
— тоже ведь немаловажно! — что ему невелик труд отстроиться заново.
Такая война не нравилась Ольгерду. Он не ордынский хан
и потому считает своих воинов поименно, а не по сотням, тысячам и тьмам. Ему
неприятно смотреть, как его люди муравьями карабкаются по стенам, а сверху им
за шиворот льют кипяток или сыплют в глаза песок из мешков. Громадное войско
три дня бездействовало у стен Кремля. Чувствовалось по всему — по густоте
стрельбы сверху, по шумам и гулам, доносящимся из-за стен, что ратных там
полным-полно; и, наверное, не пленные солгали, а поспела все же к Дмитрию еще
подмога. Но ворот не открывали и вылазок не устраивали, как ни пробовали
их выманить.
Ольгерд заскучал, задосадовал, освирепел. Собрать
столько всадников, прийти в этакую даль и не осушить бранной чаши? Надолго же
запомнит Дмитрий свое негостеприимство!
К четвертому дню осада, так и не налаженная толком,
была снята, и истоптанные, в пятнах кострищ склоны Занеглименья обезлюдели. По
Кремлю прокатился единодушный выдох облегчения: ушли...
Но как они уходили?! Ольгерд на обратном пути разрешил
своим воинам как следует прошерстить всю землю московскую, брать в полон
каждого, кто приглянется, отбирать весь хлеб, все зерно, весь скот и всю
живность, жечь людские жила, сенные зароды, медовые варницы, кузни и мельницы —
все!
Старики потом прикидывали, что уж сорок лет, пожалуй, от
самой Федорчуковой рати, не видано было на Руси таковой лютой напасти.
Ордынский погром 1327 года не зря приходил на ум — Ольгерд показал, что в
жестокости по отношению к безоружному пахарю он готов перещеголять и
степняков-азиатов.
Знавали и в прежние времена разбойную повадку
литовского соседа. Набегал то и дело малыми отрядами — то на Можайск, то на
Ржеву, то на иные пограничные городки, и вошла уже было в привычку эта легкая,
дурашливо-ребячливая его повадка: подползти тайком, вдруг вломиться, продержаться
недельку-другую и пуститься наутек.
Но вот приходилось и к иной рати привыкать —
беспощадной, тяжелой, как стадо лесных быков, кинувшихся топтать озими,
кромсать зароды. Приходилось и с торжеством Михаила, на чужом хребте въехавшего
в Тверь, временно смиряться.
Но ошеломление Москвы длилось недолго. Благо имелось
жито в заповедных закромах и водилась лишняя полтина про черный день. С той же
зимы быстро стали отстраивать московские посады из сухого, промерзшего до звонкости
леса; налаживалась жизнь в разоренных селах, княжьи и боярские волостели
записывали льготы тяглым своим сиротам — на обзаведение жильем и скотом, хлебом
и семенным зерном под будущую ярь.
А в хоромине княжого совета осунувшийся с лица
Дмитрий, у которого темно-русым пушком уже опушались губы и подбородок, давал
последние наказы перед разлукой двоюродному брату Владимиру.
|