Исследователь русской политической письменности XIV
века академик Л. В. Черепнин в свое время сделал на основании косвенных данных
вывод, что в 1371 году, вскоре после вторичного ухода Ольгерда из-под стен
Кремля восвояси, между великокняжеским правительством и Рязанью был заключен договор
(грамота не сохранилась), определявший условия дальнейшего добрососедского
жительства. Не это ли событие имел в виду и Татищев, приведший подробности
разговора двух князей о Лопасне и обещание Дмитрия положить «уряд» о порубежных
вотчинах?
Черепнин, однако, считает, что причина последовавшей
вскоре ссоры — не спор о Лопасне, а попытка Москвы вбить клин в отношения между
Олегом и его двоюродным братом Владимиром, князем удельного Пронска. Доказательство
ученого строится на одной многозначительной, по его мнению, подробности в
содержании перемирной грамоты Москвы с Ольгердом. По этой грамоте литовец
обязывался не воевать с союзниками Дмитрия, в том числе с «великими князьями»
Олегом и Владимиром Пронским. Безусловно, подобная «описка», узнай о ней Олег,
могла нешуточно обидеть рязанца. Пронск был вторым по значению городом в его
земле, а вовсе не самостоятельным, независимым, да еще и «великим» княжеством.
В подобной «описке» Олег вправе был бы углядеть желание Москвы поссорить его с
двоюродным братом, войти в тайный союз с пронским князем.
Сам Дмитрий, как мы помним, не принимал участия в
составлении этой грамоты, он находился тогда в Мамаевой Орде. Но все равно за
«описку», за смысл нехорошей затеи, обличаемый ею, он обязан был полностью
отвечать.
Следуя за ходом рассуждений ученого, можно согласиться
с тем, что «описка» соответствовала определенной затее и что это вообще был
излюбленный, не раз применявшийся правительством Дмитрия Ивановича прием политического
ослабления князей-соседей. Прием состоял в умении найти в великом княжении
сильного соперника какого-нибудь, недовольного, тщеславного удельца, поддержать
его и противопоставить своему противнику. Доказательством того, что так Москва
поступала, вроде бы служит и пример с Тверью: Дмитрий Иванович много лет подряд
действовал в пользу кашинских князей — сначала Василия Михайловича, а потом и
его сына Михаила, помогая им против своего недруга, тверского великого князя.
Конечно, политическая повседневность далека от
идиллии. Здесь внешние проявления то и дело не соответствуют истинным
подоплекам; обещание расходится с воплощением, слово с делом, враждебность
прикрывается дружелюбной улыбкой, обман в игре почитается за доблесть,
подозрительная осмотрительность гораздо больше в чести, чем благодушное доверие
и т. д.
Но было бы ошибкой считать, что в политике есть только
эта ее «греховная» сторона, что вся политика сводится лишь к набору некоторых
механических приемов, обманных ходов, игровых передержек, что, наконец,
побеждает в политике только тот, у кого в запасе больше этих самых механических
приемов и способов обхитрить противника.
Если борьбу русских князей XIV века за политическое
первенство рассматривать, допустим, только на уровне механически осмысляемых
понятий «сила» — «слабость», то ясно, что каждая из «сил» обязана и даже
обречена была для своего распространения выискивать у противоположной «силы» те
или иные ее «слабости» и распространяться именно за их счет. Очевидно, что к
таким чисто механическим противостояниям и противоборствам не могут быть
применены никакие нравственные оценки. Тут каждая из сторон полностью подобна
другим и в своей «силе», и в своей «слабости», и в своей «греховности».
Но если в этой борьбе подмечать не только ее
механическую, находящуюся на поверхности очевидность, но улавливать глубинные,
корневые, долговременные побуждения, то общая картина резко усложнится и
возникнет возможность для применения нравственных оценок, для определения
правых и виноватых или, по крайней мере, более правых и более виноватых.
Так два ратника, сойдясь в рукопашной схватке, равно
пышут гневом и, осыпая друг друга ударами, стараются выискать в противнике
слабые места, делают всевозможные обманные движения, ловко уворачиваются,
стремятся достать соперника сбоку, заскочить с тыла, и в этой механике боя, в
одинаковом стремлении одолеть другого они равны и взаимно грешны. Но если
знать, что один заявился в чужую землю с целью пограбить, а другой вышел
защитить свою землю от грабежа, то механические приемы и ратные хитрости
второго полностью или хотя бы отчасти оправдываются.
На уровне политической механики слабостью Москвы во
второй половине XIV века была ее плотная окольцованность
княжествами-соперниками: Суздальско-Нижегородским, позже Тверским,
Литовско-Русским, Рязанским и отчасти Смоленским. Слабость эта усугублялась,
когда соседи действовали против Москвы, сговорясь друг с другом или не
сговариваясь, но одновременно. Московскому правительству при таком положении
была бы грош цена, если бы оно, в свою очередь, не умело пользоваться
очевидными, лежащими на поверхности слабостями своих соседей. Слабости эти были
на один аршин: не в пример монолитной, единодушной, не подверженной внутренним
раздорам великокняжеской Москве ее соседи страдали от постоянных приступов
удельного особничества, от мелкостяжательских семейных скандалов в княжеских
домах. Иногда Москва легко находила себе в этой среде союзников, иногда,
напротив, они сами первыми находили ее, спешили приткнуться, притулиться к ней,
будто к спасительной опоре, смотрели на нее как на образец единовластия и единодушия.
Так было, кстати, с кашинскими князьями.
Обидная, огорчительная для многих современников
очевидность состояла в том, что именно на путях создания общегосударственного
единства появлялась у великокняжеской дипломатии нужда в действиях
противоположного характера — в разъединяющих, раздробляющих усилиях по
отношению к тому или иному соседнему княжеству. Тут вроде бы налицо было
расхождение высокого замысла и приземленного осуществления. Тут Москва вроде бы
грешила вовсю, противопоставляя чужой неправой силе свою неправую, на запретный
удар отвечая таким же запретным. Сеяла-де рознь, а пожать надеялась мир. Но для
тех, кто видел не только поверхность событий, но проницал и поглубже, со
временем становилось ясно, что раздробляющие действия Дмитрия Ивановича и его
правительства не были самоцелью, а преследовали цель объединения на новом, пока
еще и для самой Москвы не совсем привычном уровне. В таком стремлении не было
ничего общего с пресловутым правилом «разделяй и властвуй», тут угадывался,
нащупывался, прорезывался иной смысл: «разделяя, объединяй». И на первом месте
стояла уже не прикладная механика политической сиюминутности, а нравственное
домостроительство. Новое вино воскресающего русского самосознания нужно было
вливать в новые мехи, потому и раздирались, распарывались безжалостно мехи старые.
|