Они уже давно породнились, Ольгерд Гедиминович и
Михаил Александрович, еще с тех пор, как у Ольгерда умерла его первая жена, и
он послал в Москву своих людей с подарками — просить, чтобы тогдашний великий
князь владимирский Семен Гордый не прекословил ему, Ольгерду, взять в жены
тверскую княжну Ульяну Александровну, Семенову своякиню и родную сестру
Михаила. То-то были времена, величалась Москва, и не помнить бы литовцу, как жену
выпрашивал.
Москва, слышно, и ныне величается, да только Ольгерд
стал совсем не тот. Четверть века уже, как — по смерти своего отца,
могущественного Гедимина, — он держит под рукой Литву, и разрослась,
распространилась Литва, шелестит на ветру темно-зеленым, непроницаемым для
солнечных лучей дубом; что ни год, великанская крона дает пышную и густую
прибавку. В юности, еще при живом отце, Ольгерд сел на княжение в русском
Витебске. С тех пор многие земли, древле принадлежавшие Киевской Руси, подпали
под Литву: кроме Полоцкого и Витебского, вошли в ее состав Минское, Друцкое,
Лукомское княжества, Туровская и Пинская земли. Все это доставалось легко,
будто сбывался вещий сон Гедимина, увиденный им на Турьей горе. Тот сон знали
наизусть все его дети, был он со всеми подробностями занесен и в «Хронику
Литовскую и Жмойтскую»... Не исключено, что политическая подоплека сна была и в
Москве известна, еще при Иване Калите, и внук Дмитрий также знал... Как-то
охотился Гедимин в урочище близ реки Вильны. В тот день сопутствовала великому
князю удача: на маковице безымянной горы из зарослей кустарника подстрелил
матерого тура. Усталый охотник здесь же и заночевал со всем своим двором. А
ночью во сне увидел он на том самом месте, где тура свалил, громадного, будто
из железа выкованного волка, и из звериного чрева в сто волчьих глоток
разносился во все стороны страшный вой. Наутро Гедимин велел призвать к себе
литвина-волхва, обученного звездарству и толкованию снов. Выслушав князя,
языческий жрец так объяснил его видение: волк, из железа выкованный, — это
великий замок, который Гедимин поставит на Турьей горе, вокруг замка вырастет
главный город его княжества. А сто волков, в том волке воющих, означают княжат
литовских, великая слава которых расширится по всем сторонам света. И тогда же
повелел Гедимин созывать каменщиков и плотников и новому городу дал имя Вильно
— по названию текущей рядом реки.
Перед смертью своей он поделил великую Литву между
старшими сыновьями Кейстутом и Ольгердом. Ольгерду достались восточные княжества,
Кейстуту — западные, пограничные с немцами и поляками земли. Братья действовали
дружно: шел Кейстут против немцев, помогал ему Ольгерд; выступал Ольгерд на
Смоленское или на Киевское княжества — рядом оказывалось плечо Кейстута. Литва
любит войны, войнами она поднялась. Если бы не давнишняя немецкая опасность —
насилие от Тевтонского и Ливонского орденов — литовские племенные князьки так,
должно быть, и сидели бы порознь, не ведая друг о друге, по своим лесным
трущобам, молясь дубовым богам. Военная опасность сплотила их, вывела на люди,
привила вкус к дальним наездам. Знатные литовцы обучились русской грамоте,
полюбилось им пение в православных храмах, яркое иконное письмо; князья стали
одеваться по-русски, жениться на русских, давать своим детям русские имена.
Славянская речь зазвучала в княжеских хоромах полноправной хозяйкой; перемирные
договоры и духовные завещания составлялись на русском языке.
Сам Ольгерд изъяснялся на нескольких языках, но
пятерых сыновей от первой своей жены назвал по православным святцам. Свое
великое княжество именуя, не забывал он упоминать, что оно не просто Литовское,
но Литовское и Русское. Да иначе было бы и неудобно, пожалуй: литовцы
составляли теперь малую долю населения княжества, и с каждым новым
приобретением земель доля эта все сокращалась.
Ольгерд не случайно выбрал себе вторую жену из
тверского дома. Женясь на дочери и внучке великих князей владимирских, он тем
самым приобретал дополнительный политический вес, поднимался на новую ступень
общерусской известности. Братья Ульяны стали ездить к нему в гости, сначала покойный
Всеволод, а нынче вот и Михаил. И тот и другой приезжали с жалобами на Москву,
просили помочь: казна-то тверская пуста, людей, годных к воинскому делу, после
всех разоров да моров мало. Ольгерду льстило, что к нему все чаще обращаются
русские князья, и не одни тверичи. Борьба против общего врага на западе —
немецкого рыцарства — помогла ему лучше ознакомиться в свой час с псковичами и
новгородцами. Было время, по просьбе Пскова Ольгерд даже послал на тамошний
стол своего старшего сына Андрея, до того сидевшего в Полоцке.
Впрочем, настоящей дружбы с чересчур самостоятельными
вечевиками у него быть не может — это Ольгерд хорошо понимал. Зато с
благодарностью и надеждой поглядывали на великого князя Литовского обитатели
исконных южнорусских земель: кто страдал от Орды, кто томился под властью
поляков. В 1352 году Ольгерд отвоевал у Польши полдюжины волынских княжеств.
Через десять лет занял Киев, освободив его жителей (хотя лишь на время) от татарской
зависимости. А вскоре выиграл битву с ордынцами у Синей Воды, и еще одна
обширная русская область прирасправила плечи — Подолия.
Ольгерд ощущал себя самым настоящим освободителем и в
этом отчасти не обманывался — до поры до времени. Сравнительная легкость воинских
удач в захолустьях Орды и Польши исподволь начинала кружить голову и этому
примерному трезвеннику, который был известен тем, что отродясь не пил зелена
вина. Бражный дух побед, давних и совсем недавних, подталкивал литовцев к
действиям еще более широким, решительным. Ведь кто только не пробовал на Руси
противостоять Орде, и никому еще не удавалось. Новгородцы, к примеру, и
переписчиков колотили, и купцов восточных на Волге то и дело тормошат, но много
ли проку в их баловстве? Тверь было вскипела при покойном Александре, да сама
же и захлебнулась в Щелкановой крови; рязанцы вот разбили Тагая, но через год,
глядишь, объявится у них изгоном другой какой темник, и опять Олег Рязанский
побежит в лес хорониться; совсем недавно стало известно, что нижегородский и
городецкий Константиновичи потопили в мордовской речке Пьяне шальной булгарский
отрядиш-ко — велика ли слава?.. А Москва? Вся ее дума — об одном лишь великом
ярлыке да как бы соседей потеснить, кто послабее. У Москвы слишком голос сейчас
тонок, чтобы против Орды свое слово произнести безбоязненно. Оно, это слово,
уверял себя Ольгерд, должно прозвучать только из Литвы, и уже зазвучало — от
Немана до Днепра, до самого Буга, до Синих Вод, до Херсонеса.
Ныне Ольгерд все упорнее поглядывал в сторону малых и сирых
княжеств Чернигово-Северской земли да в сторону непрочно стоящего Смоленского
княжества. Достанутся они ему — и подопрет Москву сбоку под самые ребра. Тогда
уж можно будет вслух заговорить о том, кто на Руси первый князь — великий
владимирский или великий Литовский и Русский.
Что легко достается — легко и ценится. В Вильно
гордились тем, что в подвластных русских княжествах коренное население не
очень-то ощущает эту свою подвластность. Живут во льготах, больших, пожалуй,
чем когда-то в старокиевские времена. Великокняжеская рука не давит, не
накидывает на любой двор перепутанную сеть всевозможных поборов, да и некогда
этим заниматься, когда в той же ладони почти постоянно — рукоять бранного меча.
От острого лезвия прибыль князьям литовским куда большая, чем от посельских
старост. Лишь бы признавали смерды власть верховную, а там — живи всяк на свой
аршин. Радость беспрерывного возрастания толкала на щедрые поступки, от обилия
приобретений хотелось благодушествовать и ехать в седле, подремывая сладко, поопустив
удила... За что, спрашивается, любить Москву ее смердам и сиротам? За то ли,
что со времен Калиты не знают они года, когда бы не гребли с них в три шнуры —
и хлебным оброком, и поденщиной, и меховой шкуркой, и серебряной гривной? Ну
нет, под такую власть всю Русь не заманят. Нужна власть, не к долготерпению
зовущая, но внушающая, что свобода — не где-то в вековой отдаленности, но вот
она, только захотели бы все разом да разом же осбруили коней.
В мыслях Ольгерд почти и обскакал уже Москву, лишь
одна особенная забота не давала ему успокоения: нет у него под рукой такой силы
всесильной, какая имеется у Дмитрия Московского в лице митрополита. Не один год
посвятил великий князь литовский, чтобы заполучить к себе в Вильно или хотя бы
в Киев митрополита из Царьграда — с такими же полномочиями, как и у московского.
И упрашивал всячески патриархов, и жаловался на Алексея, что в Литву совсем-де
не ездит; и протомил его под запором изрядно, когда тот в Киев приехал было; и
капризничал перед церковной царьградской властью: если не поставят на Литву
митрополита, он в римскую веру перекинется (даже детей от Ульяны нарочно
называл старыми литовскими именами). И наконец добился как будто. Как ни
восставал, ни возмущался Алексей, но в Царьграде рукоположили митрополита на
Литву — Романа, тверского боярского сына. Только помер вот Роман, а нового не
шлют. Да и не такого бы надо нового (тверичи его не очень-то приняли, не
позволили и малость пожить у себя). Нужен Ольгерду митрополит с духовным правом
на целую Русь.
Шурина своего видел Ольгерд насквозь. Понимал, что
одной Тверью Михаил сыт не будет, а захочет в свой черед и великого Белого
княжения испробовать. Добьется он его в конце концов или нет, но уж юнцу
Дмитрию со старцем Алексеем крови попортит.
Пока Михаил Александрович гостил в Вильно, гонцы то и
дело огорчали его: то вестью о захвате Твери кашинским дядей и братаном
Еремеем, то слухом об осаде Вертязина и разбое московской да волоцкой ратей в
его микулинских волостях. Осмотрительный и медленный, когда надо, в действиях,
Ольгерд не очень-то спешил дать зятю в помочь живую силу. Михаил еще погостил немного,
выжидая, но ничего толком не дождался. Подступали тем временем первые морозцы,
матовый ледок схватывал колеи, тонкая слюда покрывала копытные и людские следы
на дорогах.
|