|
Глава
десятая НА ОКСКОМ РУБЕЖЕ
I
Предчувствие чего-то неминуемого, томящегося в тени
дней, напрягающего жилы для рывка беспокоило в те годы многих. Но и
предчувствовали по-разному. У кого преобладала боязнь: московское молодчество
не останется безнаказанным; нельзя так дразняще много строить, так вызывающе
нарушать свои же слова о ежегодной выплате царского «выхода», так упорно не
ездить на поклон, не просить соизволения на тот или иной шаг во внутренней
русской политике; наконец, нельзя так самоуверенно ощетинивать каждое лето
копьями окский берег. Восточный зверь только по видимости сыт и дрябл; глупо
самоуспокаиваться, тешить себя двумя-тремя примерами ордынской якобы беспомощности...
Иные в предчувствиях исходили злорадством: достанется
и Москве, как до нее Твери досталось, обломают басурмане рог и этим гордецам.
Но и в Москве прекрасно понимали, что великая
ордынская замятия вовсе не предсмертная судорога, а скорее кровавое сновидение
несытого зверя, и пробудиться он может мгновенно. Предчувствовали здесь,
однако, и нечто совсем новое — близость страшной беспощадной схватки,
неслыханного поединка с чудовищем, которое еще недавно одним лишь рыком, одним
лишь гадким духом из пасти обращало смельчаков вспять.
А что до московского молодчества, то по нынешним
временам есть молодцы и поудалей — те же новгородские ушкуйники хотя бы. Вот уж
кто живет без всяких предчувствий, не веря ни в сон, ни в чох, ни в братнюю
молитву, а одному лишь зелену вину кланяясь до земли.
В последний раз «прославились» волховские сорвиголовы
в то самое лето 1375 года, когда всерусское ополчение, включавшее в себя и рать
из Новгорода, стояло у стен Твери. Ватага ушкуйников сбилась вокруг двух
вожаков-воевод, одного звали Прокофием, кличка другого была Смолнянин.
Летописец подсчитал, что «новгородцкиа разбойницы» разместились на семидесяти
ушкуях, а всего их было две тысячи человек (из чего легко вывести, что каждый
ушкуй вмещал от 25 до 30 человек).
Поскольку великий московский князь на ту пору
перегородил Волгу у Твери двумя мостами, а встреча с Дмитрием ничего доброго
волховским проказникам не сулила, они дали большого крюка: по Белозерскому
водному пути спустились в Сухону и оттуда волоком пробрались в верховья реки
Костромы, притока Волги. Здесь, на костромском устье, у стен одноименного
города, и началась цепь бесчинств, приведших в итоге всю новгородскую ватагу к
позорной гибели. Вздумали свой же, русский город приступом брать, а когда
навстречу им высыпало более пяти тысяч народу, разделились и половину ватаги
услали в тыл костромичам. Московский наместник оказался слабодушен; фамилия его
была Плещеев, и летописцы потом покачивали головами, обыгрывая ее: «Плещеев,
подав плещи, побежа», то есть показал противнику спину.
Вломившись в город, ушкуйники распоясались совершенно,
такого даже и за ними прежде не водилось: грабеж пошел сплошной, а то, что в
руки не давалось, поджигали. Побуйствовав неделю в Костроме и нагрузив в ушкуи
живого полону, витязи Прокопия и Смолнянина подались куда Волга вынесет.
В Нижнем Новгороде они опять выскочили на берег,
пожгли часть посада, прихватили и здесь пленников, чтоб было кем торговать на
Низу. Выгодно продав живой товар в Булгаре, и на этом не успокоились забубённые
головы, безнаказанность подстрекала их ко все более рискованным поступкам.
Никогда еще ушкуйники не заходили так далеко — и в
переносном и в прямом смысле слова. Их лодки вдруг объявились в самом устье
Ахтубы. Ордынцы не были сильны на воде и не смогли выставить здесь никакого
заслона. Правда, налетчики все же не решились идти на Сарай и выбрали волжское
русло. Впереди была Асторокань.
Местный князь принял их с почестями, не жалел лестных
слов и вина. В ватаге началась свирепая гульба, собиравшая толпы зевак; диву
давались, глядя на то, сколь много может вместить в себя русское чрево. А потом
по приказу своего князя перерезали упившихся новгородцев. Все напотчевались
вдоволь на том пиру, перемешалась кровь с вином, и виночерпии шатались,
перешагивая через тела.
Русь всколыхнуло известие о постыдной погибели
новгородского отряда. Какою мерой мерили, такой же и им возмерилось,
возмущались одни. Другие дивились удальству ватажников: надо же, в самую
середку Орды ворвались! Значит, совсем прогнил Улус Джучиев, только ткни
пальцем — и рассыплется?!. Но были и те, кто жалел и сокрушался: какая силища
потрачена напрасно на грабеж среди своих, на пустое бахвальство перед чужаками!
Ох тебе, волюшка новгородская, неуправная, бестолковая...
Следующим летом великий князь московский вывел
заслонные полки на уже притоптанные стоянки вдоль окского берега. Пребывали в
ожидании новых карательных действий Мамая против княжеств — участников похода
на Тверь. В прошлом году один такой карательный отряд прошелся по волостям
Нижегородского княжества, поэтому Дмитрия Ивановича ныне заботила охрана не одних
только московских границ. Нижегородцы также приведены были в боевую готовность,
чтобы в случае опасности действовать согласованно с великокняжескими полками.
Летописи молчат, но не исключено, что в сторожевом
стоянии участвовали и рязанские силы, и мещерские заставы, и — худо-бедно — под
присмотром находилось, таким образом, все срединное и нижнее течение Оки.
Год на год не походил. Сейчас каждый следующий год
обязан был давать прибавку в поступательности. Не впустить ордынца внутрь
Междуречья — так можно было бы обозначить малую задачу 1376 года. Вторая, более
трудоемкая, откладывалась на его конец, на зиму. К ней можно было приступить
лишь по выполнении первой, истекавшей с наступлением холодов, потому что знали:
по снегу Мамай не пустит своих всадников на Русь изгоном, а утяжелять набег
малоподвижным обозом с фуражом тоже не в его привычке.
Наконец дождались зимы, и теперь пора было
использовать большую часть заслонных полков для осуществления второй задачи.
Все-таки многократные ушкуйнические самовольства на
Волге и ее притоках, как отрицательно ни относился Дмитрий Иванович к
разбойничьему пошибу новгородской вольницы, оказались небесполезны хотя бы тем,
что давали возможность наблюдательному уму приглядеться к слабым местам золотоордынских
окраин.
Одним из таких слабых мест, безусловно, являлась
сейчас Волжская Булгария. Ее связь с Сараем весьма порасшаталась за времена
великой замятии. Это не означало, что Булгарский улус совсем откололся от Орды;
князьями тут по-прежнему сидели то ставленники сарайских ханов, то исполнители
воли Мамая. Но неразбериха, царившая на Низу, вносила разлад и в жизнь окраины,
еще во времена Узбек-хана переживавшей пору расцвета.
Русские люди помнили, однако, и времена более
отдаленные, до нашествия, когда волжский сосед внимательно прислушивался к
голосу великокняжеского Владимира. Дмитрий Иванович считал, что настала пора
напомнить о тех временах во всеуслышание. В этом с ним полностью сходился его
тесть-нижегородец. Он-то и возглавил поход на Булгар.
Летописи о зимнем походе 1376 года сообщают вкратце и
совсем ничего не говорят о его политической и военной подоплеке. А ведь
как-никак готовился первый чисто наступательный шаг русских сил в направлении
Орды, первый за все времена ига. Можно догадываться: в этом рискованном
предприятии была продумана каждая подробность. Начать с назначения предводителем
великокняжеского войска Дмитрия Константиновича Нижегородского. Тем самым походу
как бы придавался смысл поступка частного и местного: тесть великого князя
московского выступает, чтобы несколько осадить своего восточного соседа, не
более того. В случае возможных осложнений с Ордой Дмитрию Ивановичу нетрудно
будет доказать свою непричастность к происшедшему. Но и Дмитрия Константиновича
такой расчет устраивал. Поход обещал быть успешным, поскольку зять придал ему в
помощь полк во главе с таким надежным воеводой, как князь Дмитрий Михайлович
Боброк-Волынец. Нижегородцу выпадала честь вписать первое слово в открывающуюся
ныне новую страницу русского противостояния Орде.
Очень точно было выбрано и время. Готовились всю зиму,
а к Булгару подошли по последнему льду 16 марта, в самую неподходящую для
воинских передвижений и потому самую неожиданную пору. В Никоновской летописи,
правда, целью похода назван не Булгар, а расположенная несколько поближе к
Нижнему Казань. Археолог и историк А. П. Смирнов в своей книге «Волжские
Булгары» доказывает, однако, ошибку летописца: хотя Казань ко времени событий
действительно существовала, она была слишком мала и незначительна, чтобы стать
целью столь крупного похода. (Кроме Дмитрия-Фомы и Дмитрия Боброка, в ополчении
участвовали сыновья нижегородского князя Василий Кирдяпа и Иван.) О том, что
шли на саму столицу, говорят и подробности летописного рассказа.
Булгар встретил русских раскатами грома, невольно
поражавшими в это время года: вроде бы рановато для первой весенней грозы?
Выяснилось, что грохот производился пушечной пальбой: защитники столицы «гром
пущающе з града, страшаще Русское воинство». Видимо, булгары недавно завели у
себя пушки, эту новинку европейской военной техники, и рассчитывали ошеломить
противника чудовищным рыком, клубами дыма и языками пламени из орудийных жерл —
о толковом прицельном огне вряд ли тогда могла идти речь. Одновременно они
устроили основательную вылазку, и тут также имелся у них в запасе свой «конек»,
состоявший в том, что часть всадников выехала верхом на верблюдах. Зрелище
змееголовых и двугорбых существ, по их замыслу, должно было переполошить
лошадей противника и внести дополнительную сумятицу в его ряды.
Однако ни пушки, ни верблюды не произвели должного
впечатления на русских. Если они пока и не имели пушек (существует мнение, что
все же имели), то по крайней мере немало слышали об этих метательных снарядах,
действующих с помощью легковоспламеняющегося зелья. От тех же псковичей и
новгородцев слышали, на которых немец уже хаживал с неповоротливо-смешными
чугунными громобоями. Испугать мог первый, второй, ну третий выстрел, а там и
скучно делалось: эка невидаль! иная гроза летом до печенки проймет, хоть ложись
да помирай; а тут жди, пока это они ее зарядят, да пока примерятся, да огонь
раздуют, и летит тот камень все по одной и той же дуге, и шлепается в снег да в
грязь, что твоя жаба.
Такими же медлительно-нелепыми показались русским в
бою и верблюды. Не хватило, знать, лошадок у булгарцев. Как начали подпихивать
вылазку к городским стенам, эта их горбатая конница наделала хлопот
собственному воинству — там и сям возникли заторы.
Еще от прадедных времен сбереглось предание, что
булгары в поле несильны, но города свои держат крепко. До осады, однако, не
дошло. Стольные князья Асап и Мамат-Салтан поспешили выслать челобитчиков, и
последние вели себя настолько робко и согласительно, что русские князья,
посоветовавшись, выставили самые крутые требования: откуп был запрошен в пять
тысяч рублей! Число, что и говорить, громадное! Пять тысяч вся Русь, бывало,
платила в Орду в качестве годового «выхода». Но попытка не пытка, пусть Асан с
Маматом, за спинами которых стоит трусливая купеческая верхушка города,
пощупают как следует своих купцов.
Именно так те, должно быть, и поступили. Откуп
распределен был между победителями следующим образом: великому князю
московскому Дмитрию Ивановичу — одну тысячу, великому князю Дмитрию
Константиновичу — тоже тысячу, три тысячи — воеводам и воинству.
Кроме того, по условиям мира побежденные обязались
принять к себе в столицу на постоянное свободное жительство великокняжеских
даругу (разновидность посла) и таможенника, который бы следил за правильностью
торгового обмена местных и иноземных купцов с русском стороной.
Дмитрий Иванович мог только порадоваться столь успешным
итогам булгарского похода. Обошлось почти без потерь в живой силе. Впечатлял
своими размерами привезенный на Русь откуп. Но куда ценнее откупа была сама
победная весть, она разнесется теперь эхом по всем княжествам, вдохновит друзей
Москвы, заставит крепко задуматься ее недоброжелателей. Тем же, кто знает по
книгам и преданиям домонгольскую старину, — знак особой важности. Ведь,
пожалуй, сам Всеволод Большое Гнездо был бы доволен таким походом... Хорошо,
наконец, и то, что столь решительная победа смывает досадную память о недавнем
волжском кутеже ушкуйников, вырезанных в Асторокани.
Москва показывает: вот как можно повести дело против
Орды и ее улусников, если браться за него с умом.
|