Не зря русская поговорка гласит, что у страха глаза
велики. Ворог почему-то всегда кажется выше, дородней, свирепей, ловчей, чем ты
сам. Опытный воин старается не поддаться такому ощущению, догадываясь, что и
враг в это время переживает примерно такое же самое чувство. Как ордынская рать
ужасала русскую сторону своей несметностью, диким видом своей пехоты (а из-за
холма, обтекая его макушку, все переваливались и переваливались новые ряды, и
не было этому конца-края, как будто сама земля извергала их из себя, забыв о
мере), так и русское воинство, светящееся доспехами и оружием, овеваемое
узорочьем стягов и хоругвей, подпираемое с одного и с другого плеча бронзовой
крепью дубрав, смело и повсеместно выступающее вперед, бесчисленное,
торжественно-праздничное (и это нищая Русь, захудалый лесной улус Великой
Орды?!), ошеломляло и приводило в ужас своих противников.
Судя по солнцу, наступил полдень, когда выдвинутые
вперед сторожевые полки двух ратей окоротили шаг и застыли друг против
друга на расстоянии полупоприща.
Грудью коня, как тяжелая лодка воду, раздвигая пехоту,
из гущи ордынцев выезжал наперед всадник, и но мере его продвижения в обоих
ратях становилось все тише. Когда он выехал, увидели, что это не знатный мурза,
жаждущий покрасоваться перед началом боя, и не посол, которому поручено
передать русской стороне какое-нибудь последнее условие. Тучный, дебелый, способный,
видать, целого барана поглотить за один присест, он что-то яростно выкрикивал и
гарцевал на своем коне-великане, у которого только что пламя не пыхало из
ноздрей. Он был, похоже, пьян — то ли от гнева, то ли от мяса и кумыса. Он
рычал, как пардус, выпущенный из клетки, и насмешливо выкликал жертву, обещая
разодрать ее в клочья и разметать по полю.
И русская сторона оскорбленно молчала. К появлению
этого страшилища не были готовы. Русского единоборца — великана, ругателя и
насмешника — в запасе не имели. Наступило замешательство, тягостное, стыдное,
какое всегда бывает, когда среди своих не находится того, кто бы посмел принять
вызов, ответить по достоинству за всех. Каждый думал про себя: «Да уж мне-то
куда? осрамлю и себя, и все воинство...» Озирались пристыженно: ну кто же,
кто?.. Или не найдется ни единого?.. И знали заранее, что подобного этому,
точно, не найти, не уродились такие, среди многих десятков тысяч нет ни
единого.
А единоборец все разъезжал перед своими и пуще
багровел, и рыкал, отрыгивая обрывки то ли молитв, то ли ругательств, и за его
спиной уже похохатывали.
Но вот облегчающий выдох прошелестел по русским рядам.
Качнулись ряды, и вперед медленно, как бы в раздумье, выехал всадник в черной
одежде схимника.
— Пересвет... свет... — прошелестело дальше, к тем,
кто не мог видеть и еще не знал, почему остановились.
Пересвет оглянулся, как бы кого разыскивая глазами и
не находя, и поклонился. И все напоследок рассмотрели его бледное взволнованное
лицо в тени схимнического куколя. Ои был велик ростом, плечист, красив и
статен, но все же ордынец выглядел крупней его, куда крупней. Затем Пересвет
отвернулся, выровнял на весу копье, прижал его локтем к боку и пустил коня
вскачь.
Ордынец сорвался ему навстречу. Они сшиблись глухо,
кони под ними сразу стали заваливаться, рухнули замертво вместе со всадниками.
Единоборцы лежали недвижно, окованные дремучим сном. Это случилось в один миг,
и все, кто видел, опешили от неожиданности происшедшего.
...Позднее художники на миниатюрах в летописных сводах
изображали Пересвета лежащим поверх поверженного им врага, с рукой, застывшей в
благословляющем движении. Он будто показывал рукой то направление, в котором,
минуя его тело, русские пойдут вперед, дальше, и сотворят наконец победу,
начало которой положил сейчас он.
Битва началась в полдень и длилась почти до сумерек,
хотя для великого множества воинов и с той и с другой стороны она длилась всего
несколько минут, или полчаса, или час и так далее. Для десятков тысяч людей она
началась с запозданием, и они еще продолжали томиться неизвестностью, когда
другие десятки тысяч уже были убиты, смертельно ранены, растоптаны лошадьми, испустили
дух под тяжестью тел. Никто из участников сражения не мог видеть его целиком,
во всех подробностях. Да ничье человеческое сознание и не смогло бы вместить в
себя всех этих подробностей и притом не потерять из виду общей
последовательности событий и их смысла, хотя бы наружного, чисто военного. В
сознании ее участников битва поневоле распалась на удручающее множество отчасти
непохожих, а отчасти похожих ощущений и переживаний. Иначе быть не могло,
потому что сражение и есть доведение до предела неистовства всех имеющихся сил
распада, дробящих и расщепляющих живую ткань и ее живое сознание.
И в то же время такой взгляд на сражение вообще, может
быть, справедливый с некоторой особной, так сказать, общечеловеческой и
несколько безразличной точки зрения, был бы оскорбителен по отпошению именно к
этой битве. До самого дня, когда она произошла, русскому человеку еще можно
было жалеть о том, что все так неумолимо к этому дню движется и что не
подыскивается никакого иного исхода событий, нет возможности доказать свое
право на свободу другим, бескровным, способом.
Но раз битва все равно оказалась неминуемой и оружием
справедливости стал рассекающий на части меч, то теперь уже было не до
сожаления, что так произошло, не до сострадания и милосердия к врагу, не до
жалости к себе. Именно это все в первую очередь теперь надо было отсечь от
себя. Обоюдоострая справедливость оборачивалась сейчас своей беспощадно разящей
гранью, и здесь было начертано: «не мир, но меч»; «кто с мечом к нам придет, от
меча и погибнет».
Не мы пришли в чужую землю, но наша земля попрана и
расхищена. Не мы возжаждали чужой крови, но нашу кровь хотят выточить из жил по
капле. Мы просили оставить нас в покое, предоставить нас самим себе, и пусть не
обвиняют нас в жестокости, те кто не захотел вернуть нам необходимого. Сроки
исполнились!.. Дорогу разящему мечу!
|