|
Глава 8
ИСКУПЛЕНИЕ ГРЕХОВ
Возлюбим
же во всем истину, правый разум, святое незлобие и святолепное житие.
Максим
Грек
Московский Савонарола
В
1518 году нестяжательская партия получила значительно интеллектуальное
подкрепление в лице афонского монаха Максима (в миру Михаила) Триволиса,
получившего в Москве прозвище Грек. Он был командирован в Москву по просьбе
митрополита, озабоченного значительными искажениями в богослужебных и
догматических книгах, которые накопились за столетия в ходе неправильного
перевода и многократного переписывания греческих рукописей доморощенными
грамотеями.
Михаил
Триволис родился в 1480 году в албанском городе Арты в знатной и просвещенной
семье. За образованием и ученостью он устремился в Италию, давшую приют многим
византийским интеллигентам. Здесь в Венеции и городах Ломбардии обосновались
родственники Михаила. Молодой грек вел жизнь странствующего студента, переходя
из университета в университет, слушая лекции своих знаменитых земляков Эпирота
и Томея Халкондила. Эпоха Возрождения диктовала моду на античную литературу, и
бежавшие от турецкого порабощения ученые греки оказались востребованными.
Важную роль в развитии философии на Апеннинах сыграл византийский епископ
Георгий Гемист Плифон, горячий поклонник Платона. После смерти ученого под влиянием
его идей глава Флорентийской республики Козимо Медичи учредил в 1459 году
ориентированную на древнеафинский прообраз Платоновскую академию.
Михаил
Триволис учился во Флоренции, где в то время властителями умов были философы
Марселио Фичино и Пико делла Мирандола. Молодой грек близко сошелся с графом
делла Мирандола, в замке которого он работал в качестве переписчика,
переводчика и учителя греческого языка. От итальянского философа странствующий
студент почерпнул непримиримость к предрассудкам и прежде всего модной тогда
астрологии, преклонение перед свободной волей человека. «О, высшая щедрость
Бога-Отца! О, высшее и восхитительное счастье человека, которому дано владеть
тем, чем пожелает, и быть всем, кем хочет!» – писал Мирандола. Некоторое,
очевидно недолгое, время Михаил обучался в Падуе, Милане, Ферраре. В Венеции он
познакомился со знаменитым типографом Альдо Мануччи, вокруг которого
образовалось сообщество из ученых интересовавшихся древними рукописями и
античной литературой.
По
мнению Е.Е. Голубинского, «если бы Максим остался в Италии и занял там одну из
кафедр, то, как мы уверены, в числе прославившихся тогда в Италии греческих
ученых и профессоров он занял бы одно из самых выдающихся мест». Но Максим в
Италии, как и всюду, искал прежде всего добродетели, а не премудрости. Он
застал в Италии не только развитие научных школ, но и сопутствовавшие
Ренессансу пороки. Интерес к античности оборачивался возрождением язычества с
культом чувственности и торжеством плоти. Почитание разума вело к гордости ума,
возвышение человека вырождалось в эгоизм и жестокосердие.
Из
Флоренции он вынес другое, куда более сильное, чем философские рассуждения
неоплатоников, впечатление, которое оказало глубокое воздействие на
мировоззрение будущего «богомольца» Московской Руси. В пору угасания веры
Римская церковь сама невольно поощряла неверие, являя собой последнюю степень
нравственного и интеллектуального падения. Посреди этой мерзости духовного
запустения доминиканский монах Иероним Савонарола выступил во Флоренции с
проповедью против пороков своего века во имя нравственного очищения и
христианского сострадания.
Пророческим
обличителем восхищались в семье делла Мирандолы. Именно в этом вдохновенном
проповеднике и обличителе увидел Максим образец для подражания, именно этот
выбор идеала определил его дальнейшую страдальческую судьбу. В 1498 году
Савонарола был приговорен папой Александром VI Борджиа к сожжению на костре.
«Горячая проповедь Савонаролы и мученическая смерть его, которой он мог быть
свидетелем, сделали переворот в его жизни», – полагает автор «Жития
преподобного отца нашего Максима Грека». Больше повезло покровителю Святогорца
Пико де Мирандоле. Обвиненный в еретичестве граф был арестован, однако
заступничество Лоренцо Медичи спасло его от строгого суда.
Пытливый
разумом, но чистый сердцем Максим вернулся на родину, разочаровавшись и в
итальянском Ренессансе, и католицизме. Недолго побыв во флорентийском монастыре
Св. Марка, он отправился искать иноческого подвига на Святую гору. «Житие»
объясняет выбор Афона советом Иоанна Ласкариса, византийского ученого-философа,
преподавателя Сорбонны, посла французского короля Людовика XII в Венеции.
Ласкарис рассказал своему ученику о сокровищах библиотек Афонских монастырей, а
особенно Ватопедской обители, хранилище которой пополнили два иночествовавших в
ней императора – Андроник Палеолог и Иоанн Кантакузин.
Максим
поступил в братство Благовещенской Ватопедской обители около 1507 года. А в
1515 году на Афон прибыли послы московского государя боярин Василий Копылов и
купец Иван Вараввин, которые привезли богатую милостыню и просьбу великого
князя Василия – прислать для перевода греческих книг ватопедского старца Савву.
Игумен обители Анфим ответил московскому государю и митрополиту, что означенный
старец по немощи своей неспособен к дальнему странствию. «Посему преподобный
отец Прот (старейшина над всеми афонскими настоятелями. – М.З.) избрал честнейшего их брата Максима …. как
искусного в Божественном писании и способного на истолкование всех книг
церковных и Эллинских..»
В
Москве, куда Максим и его спутники монахи Неофит и Лаврентий прибыли только в
начале 1518 года, ученого Святогорца приняли радушно. С большим почетом
встретил афонского посланника великий князь и назначил ему пребывание в Чудовом
монастыре, а содержание от своего двора. Максим Грек с энтузиазмом принялся за
разбор великокняжеской библиотеки. Он признавался Василию, что нигде не
встречал столь богатого собрания. Автор «Жития» объясняет это обстоятельство
тем, что к тому времени в самой бывшей Византии множество рукописей было
уничтожено турками, а греческие оригиналы, вывезенные в Италию, после издания
их на латыни, уничтожались католиками.
В
помощь Максиму дали переводчиков – известного нам новгородца Дмитрия Герасимова
и некоего Власа Игнатова, а также писцов Михаила Медоварцева, Исаака Собаку и
инока Троице-Сергиева монастыря Силуана. Все это были даровитые и знающие люди.
До наших дней дошли 20 рукописных книг, принадлежащих руке Михаила Медоварцева,
который не только «златом прописывал» текст в рукописи, но и был создателем и
исполнителем орнаментальных украшений. Исаака Собаку ценили как книгописца
настолько, что впоследствии, несмотря на церковное отлучение, он был назначен архимандритом
Симонова монастыря. «Беседы Иоанна Златоуста» в переводе инока Силуана получили
широкое распространение не только в России, но и у южных славян.
Сам
процесс работы с текстами протекал весьма своеобразно: так как Максим не знал
русского языка, он переводил греческий текст на латынь, а его помощники уже с
латинского переводили на русский. Герасимов в письме в Псков дьяку М. Мунехину
сообщает: «Ныне господин Максим Грек переводит Псалтырь с греческого Толковую
великому князю, а мы с Власом у него сидим переменяясь: он сказывает по-латыни,
а мы сказываем по-русски писарям, а в ней 24 толковника». Максим не скрывал,
что при таком способе перевода в текст могут вкрасться ошибки. Работа над
Толковой Псалтырью заняла почти полтора года.
Представляя
свой труд великому князю, Святогорец просил своим сотрудникам достойного
вознаграждения, а ему с афонскими собратьями дозволения вернуться на родину:
«Избавь нас от печали долгой разлуки, возврати безбедно честному монастырю
Ватопедскому, давно уже нас ждущему..» – обращался он к государю. Василий III
«с радостию принял эту книгу и почтил трудившихся не только похвалами, но и
сугубою мздою». Однако на Афон вернулись иноки Неофит и Лаврентий, а Максиму
было поручено перевести толкования Иоанна Златоуста на Евангелия от Матфея и
Иоанна, другие догматические сочинения, на него также возложили исправление
богослужебных церковных книг.
Научившись
понимать русскую речь, осознав, что Москва для него оказалась не
кратковременным пристанищем, а домом и местом работы на долгие годы, Максим
стал пристальнее всматриваться в происходящее вокруг. Наблюдения его пытливого
и восприимчивого ума, разъяснения Вассиана Патрикеева и митрополита Варлаама
помогли глубоко прочувствовать русскую жизнь, он «узнал наше доброе и лихое» и
принимал близко к сердцу беды и радости. Круг общения расширялся. Максимова
келья в кремлевском Чудовом монастыре превратилась в своеобразный клуб
московских интеллектуалов, среди которых были игумен Троицкой обители Артемий,
живописец Дионисий, молодые придворные Михаил Шуйский, Андрей Хованский,
Василий Тучков. Посетители кельи в Чудовом беседовали о «цареградских обычаях»,
«спирались меж себя о книжном». И не только о книжном, но и о перипетиях
московской политики.
Собеседники
Святогорца вряд ли сдерживали свои чувства, а особо отличатся опальный боярин
Иван Никитич Берсень-Беклемишев, который рисовал поведение московских властей
самыми мрачными красками: по его мнению, великий князь, в отличие от своего
отца, который любил, чтобы ему свободно говорили правду, ни с кем не советуется
и сердится, когда ему противоречат; митрополит в отличие от прежних «не
печалуется ни о ком, и слова поучительного от него не услышишь». Преболе всех
Берсень невзлюбил Софью Палеолог: «Как пришла сюда мать великого князя Софья с
вашими греками, так и пошли у нас нестроения великие».
Максим
постарался заступиться за византийскую принцессу, но неожиданно для себя самого
заслужил упреки от бранчливого боярина: «Да вот и тебя, господин Максим, взяли
мы со Святой Горы, а какую пользу от тебя получили?» Максим, похоже, растерялся
от подобного выпада: «Я – сиротина, какой же от меня и пользе быть?» – «Нет, ты
человек разумный и мог бы нам пользу принести, и пригоже нам было тебя
спрашивать, как государю землю свою устроить, как людей награждать и как
митрополиту вести себя», – настаивал Иван Никитич. «У вас есть книги и
правила, можете и сами устроиться». Хозяин кельи явно уходил от ответа.
Максим
не стремился вступать в бессмысленную дискуссию с возбужденным оппозиционером,
хотя ясно видел, что «самим устроиться» московитам не удается. Здесь он застал
те же пороки, что и в ренессансной Италии, только проистекали они из причин
противоположного свойства. Если гордость ума в Италии происходила из пресыщения
науками, то на Руси из невежества и нерадения к наукам. Если в Италии царило
всеобщее охлаждение к христианской добродетели, религиозный индифферентизм
превратился в модное увлечение, то в России под покровом горячего и искреннего
религиозного чувства Максим обнаружил слепое следование внешней стороне
христианского учения, без глубокого осознания его смысла и даже без малейшего
стремления к осознанию. Если в Италии язычество возрождалось и оттесняло на второй план христианство, то в
России язычество тесно переплелось с православием и мирно с ним сосуществовало
уже пять веков. Само духовенство, призванное наставлять паству на путь
христианского спасения, было подвержено невежеству, суевериям, сребролюбию и
плотским грехам.
Святогорец
по-прежнему прилежно исполнял обязанности переводчика и толкователя, но вместе
с тем он все явственнее ощущал, что пепел Савонаролы «стучит в его сердце»,
призывая к обличению зла, исправлению заблуждений, прославлению добродетели. И
он взялся за перо. Более 350 произведений создал в России Максим Грек, в
которых затронул самые болезненные вопросы русской жизни от глобальных до
самых, на первый взгляд, малозначительных: от устройства верховной власти до
опровержения суеверия, гласившего, что из-за погребения утопленника или убитого
случается великая стужа.
Он
обличал еретическое кривоверие и волховство, планы соединения православия с
латинством, увлечение внешней стороной благочестия и лицемерное прилежание,
лихоимство, чревоугодие и пьянство, подкупы и взятки, моду на астрологические
предсказания, ростовщичество. Максим растолковывал места из Священного Писания,
произведений Св. Отцов, разъяснял значение обрядов, молитв и икон, рассказывал
о многовековом опыте византийской церкви. Он высказывал свое мнение о
совершенном иноческом житии и об устроении церковной жизни в целом, размышлял о
христианских добродетелях и путях их достижения, наставлял своих учеников и
корреспондентов.
О
том, что служило Максиму поводом для публицистического выступления и об
особенностях его творческого мышления, можно судить по его «Слову о том, какое
исповедание надлежало бы епископу Тверскому принести Создателю, после того как
сгорел соборный храм и весь двор его со всем имуществом, также самый город
Тверь, где сгорело множество иных храмов, обывательских домов и людей, казнимых
гневом Божиим, что было 22 июля 1537 года, и какой боголепный ответ последовал
бы ему от Господа, чему следует внимать со страхом и нелицемерною верою». Дело
в том, что по велению епископа Акакия в Твери был выстроен новый прекрасный
соборный храм, который, однако, вскоре сгорел, что, по мнению Максима, служило
знаком того, что Господь с гневом отверг это приношение, составленное «от
неправедных и богомерзких лихоимств и от приобретений, получаемых посредством
похищения чужих имений». От лица самого Господа Максим напоминает тверичам о
страшной судьбе своей родины, о погибели «великолепного и сильнейшего
Греческого царства».
В
«Слове..» Максима как бы сам Господь Бог наставляет тверичей: «Вспомните, какое
благолепное пение, с каким благозвучным звоном колоколов и с какими
благовонными курениями, обильно совершалось Мне там каждый день; сколько
совершалось всенощных пений во дни церковных праздников и торжественных дней;
какие воздвигались там Мне прекрасные, высокие и чудные храмы, и в них сколько
хранилось апостольских и мученических мощей, точащих обильные источники
исцелений; какие хранились там сокровища высочайшей мудрости и всякого разума.
И все это никакой не принесло им пользы, так как вдовицу и сира умориша и
пришельца убиша..»
Максим
убежден и пытается убедить своих читателей в том, что Спаситель готов принять
приношение только в том случае, «если оно будет запечатлено Моею заповедью, то
есть, если отнятое разбойнически и немилосердно, вы возвратите обиженному; если
очистите свою душу теплыми слезами с воздыханием из глубины сердца,
чистосердечным исповеданием своих скверных дел и милостынями нищим; если,
оставив пьянство и всякие скверные дела, возлюбите целомудренную жизнь».
Очевидно, что для Грека гибель в огне тверского храма только повод для того,
чтобы размыслить о самой сути христианского воздаяния, о пороках, присущих не
только тверичам, или пастве русской церкви, но и всем православным христианам.
Правда,
не желая того, вдохновенный публицист задел, в первую очередь, владыку Акакия,
с которым у него сложились вполне добросердечные отношения. Поэтому после того,
как храм был восстановлен, Максим посчитал необходимым выступить с «Похвальным
словом по поводу восстановления и обновления епископом Тверским Акакием
церковного здания после бывшего пожара».
|