Остатки трапезы — куски и крошки хлеба — тщательно
собирали и выносили за ворота, где их уже ждали нищие. После обеда — но до
захода солнца — совершалась вечерня. За ужином следовало новое богослужение —
повечерие.
В качестве напитков в византийских монастырях
употребляли вино, разведенное водой. В русских обителях «высокого жития»
хмельные напитки были запрещены. Причину этого отличия откровенно высказал в
своем монастырском уставе Иосиф Волоцкий: «О Рустей же земле ин обычей и ин
закон: и аще убо имеем питие пианьственное не можем воздержатися, но пием до
пианьства» (21, 318). Известно, что «сухой закон» ввел в своем монастыре
ученик
Сергия Кирилл Белозерский. Относительно самого Сергия
прямых сведений на сей счет не сохранилось. Впрочем, в одной богослужебной
книге, написанной в Троицком монастыре в 1380 году, писец, начиная новый раздел
текста, на полях отметил: «Почата, коли Епифана вином Лев поил» (126, 93).
Кроме трапезы, маленькой радостью в жизни иноков была
баня. Поскольку она была «праздником тела», отцы монашества смотрели на нее
очень косо. Византийские уставы разрешали инокам посещать баню не чаще чем один
раз в месяц и только поодиночке. Последнее требование объяснялось традиционной
нормой монашеского обихода — «ни перед кем не обнажай ни одного члена своего» (33,
55). Для посещения бани требовалось особое разрешение игумена. В Великий
пост мыться в бане монахам вообще воспрещалось (53, 517).
Традиционную любовь русских к бане не могли одолеть
даже строгие запреты византийских уставов. Ограничения на посещение бани
аккуратно выскабливали из их текстов. Привычку к чистоте телесной оправдывали
словами апостола Павла: «Тела ваши суть храм живущего в вас Святого Духа» (1
Кор., 6, 19).
Важнейшим принципом отношений в киновии было почитание
игумена и «старцев». Оно выражалось не только в беспрекословном послушании, но
и чисто внешне, жестами. Придя к игумену и уходя от него, монах отдавал ему
земной поклон, встретив случайно — поясной. Таким же образом — поясным поклоном
— «новоначальные» приветствовали «старцев».
Значение института «старчества» в русском монашестве
на протяжении веков существенно изменялось. Однако сохранялась и несомненная
духовная преемственность. К «старцам» Сергиевского времени вполне можно отнести
суждение Ф. М. Достоевского, в основе которого лежат его впечатления от встреч
и бесед со славившимися своей мудростью и «учительностью» «старцами» Оптиной
пустыни. «Старец — это берущий вашу душу, вашу волю в свою душу и свою волю.
Избрав старца, вы от своей воли отрешаетесь и отдаете ее ему в полное
послушание, с полным самоотрешением. Этот искус, эту страшную школу жизни
обрекающий себя принимает добровольно в надежде после долгого искуса победить
себя, овладеть собою до того, чтобы мог, наконец, достичь, через послушание
всей жизни, уже совершенной свободы, то есть свободы от самого себя, избегнуть
участи тех, которые всю жизнь прожили, а себя в себе не нашли» (57, 50).
Принятие «общего жития» повлекло за собой и перемены в
распорядке богослужений. Гораздо больше времени стало уделяться общей,
церковной молитве. Вероятно, именно тогда в обители был установлен порядок, о
котором сообщает Житие Сергия: совершать семь богослужений в сутки. Сергий
вместе с братьями пел в церкви «и полуношницу, и заутренюю, и чясове, и третий,
и шестый, и девятый, и вечерю, и нефимон» (9, 320). Кроме того, Сергий
сам, став священником, «Божественную на всяк день служаше литургию», моля Бога
«о смирении всего мира, и о благосостоянии святых церквий, и о православных
царих, и князех, и о всех православных христианех». Последнее пояснение весьма
существенно: церковная молитва иноков была по преимуществу прошением о спасении
мира, тогда как в келейной молитве преобладала забота о спасении собственной
души.
Дополнительные часы, уходившие теперь на храмовое
богослужение, можно было изыскать только за счет сокращения времени, отводимого
на келейную молитву и заботы о хлебе насущном. Первый способ, несомненно, вызывал
резкое недовольство вчерашних келиотов, привыкших проводить долгие часы в
молитвенном собеседовании с Богом, а то и просто — в столь любимой русским
человеком созерцательной бездеятельности. Не желая обострять отношения в
общине, Сергий должен был прибегать главным образом ко второму способу
изыскания времени для общей молитвы. Впрочем, к этому располагали и внешние
обстоятельства. К середине 50-х годов вокруг монастыря уже появилось
крестьянское население. «И множество людий всхотевше, начаша с обаполы места
того садитися, и начаша сещи лесы оны, яко никому же възбраняющу им. И
сътвориша себе различныя многыя починьци, преждереченную исказиша пустыню и не
пощадеша, и сътвориша пустыню яко поля чиста многа… И съставиша села и дворы
многы, и насеяша села, и сътвориша плод житен, и умножишася зело, и начаша
посещати и учящати в монастырь, приносяще многообразная и многоразличнаа
потребнования, им же несть числа» (9, 340–342).
Получая от монастыря всевозможные услуги не только
религиозного, но и хозяйственного характера, крестьяне делились с иноками
плодами своего труда. Подчеркнем: это были добровольные подношения верующих, а
не поборы и повинности в пользу монастыря-землевладельца. В источниках нет достоверных
сведений о том, что при жизни Сергия обитель приобретала населенные крестьянами
вотчины.
Регулярные, но скромные подношения окрестных крестьян
дополнялись редкими, но щедрыми «милостынями» от московских доброхотов. С
введением на Маковце «общего жития» их количество, несомненно, возросло.
Запрещая инокам просить милостыню, Сергий никогда не отказывался принять то,
что давалось от чистого сердца.
|