Во всех злоключениях Киприана есть своя логика и
неизбежность. «…Чем кто согрешает, тем и наказывается» (Премудрость, 11,
17). Принимая деятельное участие в политических интригах Восточной Европы,
он должен был подчиняться и основному закону тогдашней политики: право на
стороне силы.
Несомненно, Киприан был незаурядным дипломатом. Кроме
того, он имел за душой не только личные, но и «высшие» интересы. Но для Сергия,
не очень верившего в то, что мир можно изменить хлопотами политиков, Киприан
был более интересен как человек большой религиозной культуры. Митрополит был
хорошо знаком с богатой традицией византийского монашества. Конечно, он
рассказывал Сергию об «исихазме». Это явление в последнее время привлекает
пристальное внимание историков культуры, и о нем стоит рассказать подробнее.
Отношение Сергия Радонежского к исихазму — этому
оригинальному течению византийской богословской мысли середины XIV века — до
сих пор не вполне ясно. В современных исследованиях духовной культуры Руси в
эпоху Куликовской битвы читатель может встретить весьма противоречивые высказывания
на сей счет. Одни считают Сергия убежденным последователем главных теоретиков
исихазма — Григория Синаита и Григория Паламы. Другие, напротив, отрицают
сколько-нибудь существенное влияние исихазма на русское монашество.
Для правильного понимания сути спора обозначим вкратце
его исходные посылки. Само греческое слово «исихазм» можно перевести на русский
язык как «безмолвничество». Суть его — покой страстей, отрешенность монаха от
всего, что мешает приближению к Богу.
Этот путь был доступен лишь для тех, кто отмечен
печатью избранничества, так как «мистицизм в восточном христианстве традиционно
рассматривался как вершина и венец всякого богословия» (84, 325). Исихазм
в широком понимании термина существовал уже со времен Макария Великого (IV век
н. э.).
В середине XIV века традиционный монашеский исихазм
пережил как бы второе рождение благодаря деятельности мистика и писателя
Григория Синаита (умер около 1346 года) и его сподвижника митрополита
Солунского Григория Паламы (1296–1359). Этот «неоисихазм» отличался учением о
«божественной энергии». Его последователи утверждали, что в результате
духовного восхождения инок может увидеть «луч божества»: тот самый свет,
который согласно Евангелию вспыхнул перед глазами апостолов во время
преображения Иисуса на горе Фавор. Для скорейшего достижения того состояния,
когда перед мысленным взором открывается «духовный свет», неоисихасты
использовали целый ряд психофизических приемов, выработанных за долгие века
христианского монашества: «поза кучера», задержка дыхания, бесконечное
повторение одной и той же краткой «Иисусовой молитвы».
По мнению филолога Г. М. Прохорова, византийский
неоисихазм имел и определенную политическую окраску. Приверженцы «политического
исихазма» — патриарх Филофей, митрополит Киприан — стремились объединить силы
славянских народов для борьбы за независимость. Они действовали по всей
Восточной Европе, и в частности на Руси. Здесь «политическими исихастами» были,
по мнению Прохорова, все деятели общежительной реформы во главе с самим Сергием.
Именно неоисихазм стал духовной основой национального подъема эпохи Куликовской
битвы (91, 18–21).
Не вдаваясь в подробности научной дискуссии, вызванной
теорией Прохорова, заметим, что нет, в сущности, никаких прямых свидетельств
интереса Сергия к неоисихазму. Сохранившиеся до наших дней рукописи Троицкого монастыря,
относящиеся к XIV веку, как показало исследование самого же Прохорова, не
содержат произведений Григория Паламы и лишь в небольшом количестве — Григория
Синаита (90). Библиотека Сергия была составлена главным образом из
трудов древних — а отнюдь не «политических» — исихастов: Иоанна Лествичника,
Исаака Сирина, аввы Дорофея и других.
Вопреки мнению Прохорова, общежительная реформа,
проводившаяся Сергием и его учениками, вовсе не может служить признаком влияния
неоисихазма. Напротив, она совершенно не согласуется с ним, ибо «безмолвие» как
в традиционном, так и в неоисихастском вариантах основано на уединении инока,
тогда как весь пафос деятельности и проповеди Сергия направлен на объединение,
единомыслие. «Безмолвие» требует особножительного или скитского уклада жизни
монахов (104, 211). Совместить его с киновией было крайне трудно даже
для таких выдающихся подвижников, как сам Сергий или Исаакий-молчальник.
В Житии Сергия нет никаких указаний на неоисихастские
взгляды «великого старца». Иногда думают, что о них свидетельствует
«светоносная» тема произведения. Однако легко заметить, что «свет», окружавший
Сергия, имел отнюдь не «фаворское», а скорее «литургическое», даже
«евангельское» происхождение. «Я свет миру», — учил Иисус (Иоанн, 8,
12). Свет сопровождает его и во время таинственного явления миру при
евхаристии. Общение Сергия со «светом» в алтаре есть лишь одно из проявлений
его «преподобности» — точного следования Иисусу. В этом была основа всего
поведения Сергия. Эту же тему неуклонно развивает и автор его Жития.
Косвенным свидетельством удаленности Сергия от
неоисихазма, а тем более от гипотетического «политического исихазма» может
служить один из рассказов Жития — «О епископе, пришедшем увидеть святого». Суть
его проста: высокомерный греческий иерарх не хотел поверить в святость Сергия и
за это был наказан внезапной слепотой. Лишь покаявшись, он получил прощение
игумена и прозрел.
Едва ли эту историю можно отнести к числу поздних вставок
в текст Жития: выходец с Афона Пахомий Серб и после установления автокефалии Русской
Церкви, конечно, не стал бы «сталкивать» Сергия с византийским иерархом. В
рассказе об ослепшем епископе можно ощущать совсем другую актуальность: пафос
духовной самостоятельной Руси — вплоть до отказа от поминания на великой
ектений византийского императора как главы всей Православной Церкви. Этим
настроением отмечена была не середина XV века, а именно эпоха Куликовской
битвы.
С детства приобщенный к величию русской истории,
кровно ощутивший свою связь с отечественной духовной традицией, Сергий отнюдь
не был грекофилом, последователем и учеником афонских неоисихастов. Его
близость с Киприаном в конце 70-х — начале 80-х годов имела совсем иные,
практические основы. Во всем стремившийся к подлинному, к истокам, Сергий в
основу своего мировоззрения положил Евангелие, а в основу монашеской практики —
творения древних отцов иночества. Из этого и следует исходить при ответе на
вопрос об отношении радонежского игумена к учению византийских исихастов.
|