И все чаще и чаще на страницах книг и статей,
посвященных Рублеву и его эпохе, замелькает одно слово, понятие, вокруг
которого в среде историков культуры идут неутихающие споры. Речь идет о решении
наукой вопроса — как творчество Рублева было связано с особым движением,
которое носило название «исихазм» — молчальничество.
Это одно из древнейших направлений в монашестве, сам
термин «исихаст» можно проследить с IV века. Но особенно усилилось и выросло
это направление в XIV столетии. Одной из целей «исихии» — безмолвия было достижение
внутренней тишины, гармонии, цельности душевных и телесных состояний, «умное восхождение»
от чувственных впечатлений к «невещественному свету». Некоторые историки
культуры видят в исихазме нарастание индивидуалистического начала, интерес к
самонаблюдению, душевным глубинам отдельной человеческой личности. «Мистические
течения, — пишет Д. С. Лихачев, — охватившие Византию, южных славян и
в умеренной форме Россию, ставили внутреннее над внешним, «безмолвие» над
обрядом, проповедовали возможность индивидуального общения с богом
созерцательной жизни… И это относится прежде всего к учению исихастов.
Центром новых мистических настроений стал
Троице-Сергиев монастырь. Из этого монастыря вышел главный представитель нового
литературного стиля Епифаний Премудрый и главный представитель нового течения в
живописи Андрей Рублев». Новое искусство несло в себе обостренный интерес к
личности, к «внутреннему человеку».
Рублев будет жить в среде учеников и последователей
радонежского игумена. От них получит он то «проникновение в смысл явлений»,
которое так ярко скажется в его творчестве. У нас нет современных Рублеву
свидетельств о нем как о практике «умного восхождения».
Однако предание, записанное знатоком и собирателем его
творений русским писателем Иосифом Волоцким в начале XVI века, рисует образ не
просто созерцателя-исихаста, но исихаста-художника, который через «великое
тщание о постничестве и иноческом жительстве» сумел «ум и мысль возносити к невещественному…
чувственное же око возводити к написанным образам…». Важно для биографии
Рублева замечание Иосифа, что эта черта была присуща и другим, трудившимся
вместе с ним художникам — Даниилу Черному и «иным многим». То была
определенная, «единомысленная», одного направления среда. Под ее влиянием
раскрывалось, расцветало искусство Рублева, тихое, созерцательное, того стиля и
настроения, которое назовется у исследователей нашего времени стилем
«психологической умиротворенности» (Д. С. Лихачев). За этим искусством стоял
большой личный духовный труд. Но в самом искусстве отразился его результат —
опыт просветленного, «углубленного» человека. Рублев, напишет историк
средневекового искусства, «показывает не борьбу с падшей природой, а победу
духа над этой природой, центр тяжести у него не в труде подвига, а в радости
его плода, в благости и легкости… поэтому при необычайной глубине содержания
его искусства оно по-детски радостно и легко, полно безмятежного покоя и
теплоты» (Л. А. Успенский).
У одного историка прошлого столетия есть любопытное
сообщение. Память Рублева, который местно почитался в Спасо-Андроникове
монастыре как святой, праздновалась здесь 4 июля, на день Андрея Критского.
Правда, до нас не дошел подлинный документ, которым пользовался историк, и мы
не знаем степени его авторитетности. Но в древности было принято поминать
умершего инока в день его монашеских «именин», поэтому никак нельзя исключить,
что в предании сохранено имя святого, в честь которого Рублев принял постриг.
День памяти Рублева соотнесен с именем критского архиепископа, жившего в
VII–VIII веках. Психология монашества во все времена огромное значение придавала
выбору имени. Считалось, что инок должен быть внутренне связан со «своим»
святым, подражать его подвигам и личным качествам. В идеале он мыслится
посильным повторением своего покровителя.
Что их сроднило, столь отдаленных во времени, помимо
принадлежности к одной духовной традиции? Не то ли, что оба они были великими
художниками и знатоками человеческого сердца? Первый — поэт, творец одного из
самых поразительных по силе произведений средневековой лирики — «Великого Канона».
Второй — художник, восславивший чистоту и красоту преображений человеческой
души… Рублев, безусловно, читал житие своего тезоименита, службу ему,
славянские переводы собственных творений Андрея Критского, видел и сам писал
его изображения — иконные и настенные.
Важным для людей Древней Руси было и значение их имен,
все равно — мирских или монашеских. Человек нашего времени живет, в большинстве
случаев не ведая, что именно в переводе с разных древних языков значит его имя.
В старину русские люди, особенно книжные, хорошо знали это значение и видели в
нем залог собственных свойств или идеал, который необходимо воплотить в жизнь.
Значение имени в связи со свойствами человека и его судьбой нередко упоминалось
в церковной поэзии, в житиях. Древнейший дошедший до нас русский словарь —
толковник имен относится к XIII веку. В переводе с греческого имя Андрей значит
«мужественный». Рублев об этом знал…
Пришло для него время оставить мир и «вся яже в нем»
и, приняв новое имя, облачившись в иные, особые одежды, начать по иным законам
другую жизнь.
Возможно, сначала было длительное время испытания,
послушничества, приобщения к опыту целомудренной жизни. Целомудрие… Значение
этого слова за последние столетия в известной степени изменилось. В древнее
время оно было несколько иным, поэтому слово требует пояснения, как бы «перевода»
на язык современных понятий. Сейчас слово «целомудрие» имеет скорее оттенок
нравственного поведения лишь в одной, определенной области человеческих
отношений. В сравнении с древним употреблением значение его весьма сужено,
тогда оно означало целостность «мудрости», цельность и неповрежденность всего
мировоззрения. Такая целостность не давалась без борьбы, без постоянной
готовности человека к духовному ратоборству, к преодолению собственных
нравственных несовершенств. Не случайно, по определению тех времен, отшельник —
«воин, сражающийся за свое спасение». Это нашло отражение и в символике
иноческой одежды.
Большое значение в этой среде имела книга и, в
частности, келейная аскетическая литература, те творения, что читались
монахами, вероятно, отчасти и послушниками. Келейная литература, на которой
воспитывалось рублевское поколение иноков, — переведенные с греческого
писания Симеона Нового Богослова (XI в.), аввы Дорофея (VI–VII вв.),
Григория Паламы (XIV в.) и иных авторов.
В писаниях византийского автора Григория Паламы
большое место занимала проблема созидания цельности «внутреннего человека».
Палама призывает к созиданию в личности монаха сущности, а не внешних форм.
Монах дает обет нестяжания, отрекается от личной собственности. Любовь к
стяжанию — и это один из постоянных мотивов аскетической литературы — по
выражению Паламы, «корень всех зол». «Эта несчастная страсть не от бедности, а
скорее чувство бедности от нее», стяжание связано со многими искажениями человеческой
природы, «это страсть Иуды».
Самая трудноискоренимая страсть — желание славы.
«Страсть эта, — пишет Палама, — самая тонкая из всех страстей, ибо
связана с гордостью». Тяжелое испытание для художников всех времен — приятие
этих слов.
Мужественно вступая на трудный, иной, чем у большинства
людей, путь, Рублев не мог не знать, что его искусство — это яркий свет, в
котором виден до последней глубины его творец. Искусство не обманешь, не
ослепишь надолго блеском позолоты. «Внешний» художник, каким бы сверканием
мастерства, изобретательности, дарования он ни обладал, не скроет «внутреннего»
— светлую или мрачно темнеющую, а иногда и просто пустую сердцевину подлинного
«я».
|